Утро навалилось тяжестью сна.
Опять этот сон, реальный, как видео из жизни. Эмоции после него одни и те же – стыд, потом злость, от которой хочется кричать, вернее, рычать и, почему-то, кусаться, по-волчьи. Долго возвращаюсь из территории сна. Прогнать такие чувства удается не сразу. Притворяюсь спящей, чтобы не нарычать на своих – мужа и сына.
Надо перешагнуть через сон, заслонить его картинку утренними видами. Разглядываю в окне, как в картинной рамке, момент пересменки – встречу заступающего на вахту солнца и отработавшего ночную смену месяца. Интересно, они рады друг другу?
Не помогает. Картинка сна застряла в сознании и тревогой отзывается где-то на уровне сердца.
Малыш с большими испуганными влажными глазками и тетка с перекошенным ртом и сердитыми вытаращенными глазами. Она выкрикивает недетские ругательства в адрес малыша и заставляет других, выстроенных вдоль стенки, малышей смотреть на его стыд. Урок значит такой, воспитательный. Я в том же детском ряду, мне стыдно, как за себя и что-то переполнило маленькое сердечко, разрывает его, трудно дышать, закрываю уши, не помогло, рванулась к тетке и… вцепилась зубами в карающую шлепками теткину руку. Рука замирает. А потом обрушивается на меня.
Откуда этот сон? Да и сон ли это? Он не случайный, случайное не имеет повторов. Он, как воспоминание из глубины памяти, как выученный урок, из детства.
Дети хорошо запоминают тот урок, который вызывает одно из двух чувств: радости или страха.
Потому и берегу своего ушастого Чебурашку – сына – от нерадостных эмоций. Наполняю до краев его детство одной гаммой чувств – радости.
Мысли о сыне успокоили.
Проснувшееся «ушастое» детство заползло под мое одеяло и заняло все мое пространство: и в моей кровати, и в моих мыслях и чувствах. Ночным тревогам теперь там не было места. Только «обнимашкам» и «целовашкам».
«Погладь, почеши спинку…» – мамины призовые бонусы, не накопительные, на постоянной основе. Их не надо экономить, собирать, только использовать, по максимуму, пока дает, пока нуждается.
Утро вскочило на свои обычные рабочие рельсы и покатилось в привычном направлении.
Совместное домашнее утро сменилось для всех рабочим.
Для меня настало время учить детей считать, читать, писать, дружить, знать рамки и правила. Дружелюбно и снисходительно, строгости – в меру – с перевесом в сторону поощрения, похвалы.
Я – учитель младших классов, «лучший учитель школы» прошлого года. Моя формула счастья: «с радостью на работу, с радостью домой». Получается. Хотя бывает всякое, но стараюсь отделять мелкое от главного, чтобы сразу перешагивать через него. Только вот этот сон. Он снится не часто, но регулярно: почти всегда тогда, когда не получилось перешагнуть через мелкое, когда заострила пустяки и довела воспитание до скандала.
Вместе со стыдом возвращается сон.
Вчера вот тоже пристыдила, нашумела – подвергла воспитанию. Довоспитывалась. Может, сыну тоже хотелось вцепиться зубами в мою грозящую справедливостью руку.
Опять мысли вернулись ко сну. Он отягощает не столько чувствами, сколько вопросами.
Нужно все-таки подступиться к маме с вопросами, с теми, нелюбимыми, тяжелыми. О детстве, том, досемейном. Когда в моей жизни был детдом, вернее, дом малютки – детдом для самых маленьких, для начинающих жить без родителей. От нуля до пяти.
Я была там до четырех лет, почти ничего не помнила, только иногда какие-то неизвестные картинки память предлагала собрать по кусочкам, обрывкам – пазлам. Этот сон явно оттуда.
Разговоры про «то время» в семье почти не вели. Обходили. Вернее, я их боялась, с ними приходили тревожные чувства, с которыми потом не знаешь, как жить.
После работы не домой, а к маме, через парк. Есть возможность пройти по парковым дорожкам, устланным мягкими коврами из листьев. Надо сюда сводить детей, и своего, и продленочников, чтобы покидались охапками листьев, подержали в руках полные пригоршни осени. Разрешу, даже покажу пример. Хоть на меня и посмотрит кое-кто косо, как тогда, когда приводила ребят с зимней прогулки мокрыми, но ведь счастливыми. Именно из этих счастливых пазлов будет складываться в памяти картина их детства.
Мамин травяной душистый чай располагал к откровенности. От горячей чашки тонкой струйкой отделялся ароматный пар, вслед за ним испарялся и страх.
— Мам, ну что это сон или кадр из детства?
— Кадр из детства, до меня, до нашей семьи. Была какая-то история. Как раз за неделю до того, как мы тебя забрали. Мне не могли внятно объяснить происхождение отметины на твоей щеке. Ты уже осмелела, как все дети, к которым приходят. Они чувствуют себя «чьими-то». Вот и вступилась за мальчишку. А потом остальные дети вступились за тебя. Целая революция была. Это мне потихоньку нянечка рассказала. Все говорила: «забирайте скорее свою революционерку». Та, что потом плакала от радости за тебя.
— Так значит конец сна – это еще не конец истории? Как дети заступились?
— Да так же, как ты за мальчика. Не все, некоторые.
— Кусались, что ли?
— Выходит, да. И на руках висли.
— А за что мальчишку гнобили?
— Неудобный был, шумный, активный. Сильно много его было.
— Буратино, значит. Таких часто ломают. Поломанный Буратино – это ноющий Пьеро, несчастный. В будущем – потерянный, возможно спившийся.
— Тебе виднее, ты у нас профессионал теперь в детском воспитании.
— Если бы и ему этот сон тоже снился, до конца только, в котором за него заступаются, а потом друг за дружку, может тогда никогда не поломается этот Буратино.
Боль, страх надо обозначить, проговорить – проработать.
Теперь боль и страх – то, с чем может справиться сознание – ушли. Но сон – это больше, чем сознание. Это и подсознание, и подсказка. Он не ушел. Но я его уже не боялась, потому что расшифровала и знала теперь, что дальше делать.
Я не смогла найти слов, чтобы объяснить свой перевод на другую работу. Не поняли. «С твоими-то перспективами. В детдом? К «этим»…?»
Как им объяснить, что мне захотелось кусаться, только уже по-взрослому, чтобы защитить таких вот Буратин, хоть некоторых, оставить светлый след в их душах. Чтобы они не ломались, а сами потом защищали добро от зла, как положено Буратинам, чтобы не боялись делать ошибки, и не становились несчастными Пьеро, никогда.
