За окном проснулось серое утро. Серое, потому что будничное. Ведь для многих будни – это что-то однообразное, бесцветное, а главное, безрадостное.
Сегодня была одна такая «будня».
Представляю Риткину фразочку: «Лучше бы не просыпаться, до субботы точно».
А в субботу и правда солнце настырнее, щекотнее, Ритка бы сказала: «навязчивее», а по-моему, игривее. Хотя все проще: мы на пару часов дольше задерживаемся в объятиях уютного одеяла и подушки, в пухе которой как всегда запутались недосмотренные сны, и солнце тоже чуть дольше отдыхает.
А когда ты отдохнул, ты ярче. И солнце, и ты под этим солнцем.
Но до субботы еще две серенькие «будни». И за окном скучно и неопределенно: еще не утро, но уже не ночь, еще не весна, но уже не зима.
Вношу определенность – назначаю утро быть весенним, радостным.
У меня есть волшебное средство – музыка. Она меняет фон безликой картинки.
Музыка тоже бывает разная – серая, даже черная, мрачная, и цветная, радостная. Она может исправить картинку. Нарисуйте что-нибудь на сером фоне, а потом на розовом. Фон меняет настроение не только картинки, а и того, кто на нее смотрит.
Вот посмотрю я сейчас на свою жизнь без фона. Что у меня есть: Я, сын, муж в бесконечной длительной командировке, родители, подруги, работа – серые сухие факты.
Но можно и так: еще молодая, уже умная, вполне привлекательная Я; любимый сын – шкодливый пятиклашка; кажется еще любимый, почти виртуальный муж; заботливые родители, которые всегда ждут и помогут; подруги, всегда посочувствуют, иногда даже твоей удаче, всегда помогут увидеть обратную сторону. Это моя внутренняя картинка на розовом фоне. Только вот работа вызывает одинаковые ассоциации на любом фоне – «хочу в отпуск».
Принимаемся за внешнюю картинку. Люди, идущие на работу будничным серым утром, их лица каменные или недовольные. Я их не вижу, особенно без очков, но хорошо знаю.
Но ведь надо выйти к этим людям, чтобы делить с ними жизнь.
Включаю музыку. Побежали. Как в клипе: вон паренек вприпрыжку, девушка, ритмично пританцовывая, дедулька ускорился, бабулька развернулась и помчалась в обратную сторону, все повеселели. Кофе стал ароматней, сахар слаще, хлеб хлебнее.
Теперь можно и очки одеть.
А может не одевать? Ведь одену и увижу пыль, беспорядок.
Мое плохое зрение – мое спокойствие, мои розовые очки.
Музыка есть, значит можно быть в очках. Даже в зеркало не так страшно, вернее, не так грустно смотреть. Ну, немного седины, пора краситься, морщинки, еще мелкие, но уже забронировавшие себе место на моем лице – лице тридцатипятилетней женщины. Да, не молодо, но как-то еще зелено, особенно внутри.
Хорошо это, что зелено внутри? Не знаю. Бывает трудно. Но чаще радостно.
Вот надо сейчас зайти в комнату сына. Заранее разоружу глаза. И так ведь знаю, что я там увижу. Кого – это понятно – любимого сына, сонного и противного в момент пробуждения. Но что – это отдельно: завалы из одежды, вещей. Ведь знаю и то, что надо сразу после добрых слов от утренней встречи сдвигать брови, сверлить взглядом и… прощай все доброе, что могло быть этим утром.
Захожу, быстренько раскидываю все по своим местам и несу утреннюю улыбку и порцию утренних ласк своему сыну – уже далеко не ангелочку, но от этого не менее любимому.
Да, еще не забыть убрать в его рюкзак дневник, по которому я так и не решилась вчера совершить экскурсию. Потому что знаю, что там мне оставили учителя жалобные записи, целые морально-этические сочинения. Надо сегодня настроиться, вооружить глаза очками и прочесть учительские послания. Но ведь этого мало, надо отреагировать. Вот тогда и наступает самое трудное. Чтобы воспитывать, надо что-то в себе включить, что-то, чего нет. И это не злость, а характер, твердый характер. А играть в «характер» с сыном не могу. В шашки, в карты, в монополию и даже в снежки – могу, а в характер – не могу. А может, не хочу? А папу в его дальней командировке мы договорились не тревожить. Вот и получается, что папу не тревожить, а мама смотрит без очков, по-простому – сквозь пальцы.
— Привет, ежик! Пора! Кто первый умываться?
— Ну, мама, ты опять…
— И тебе доброе утро!
Все-таки он стал первым. Всегда и во всем: самом лучшем, интересном, вкусном.
Потом мы играли в первую пустую тарелку, пустую, но не вымытую. Мыть тарелки – это только моя игра. Собирались под музыку. Все дела как соревнование, как игра, зато без командного тона и нахмуренных бровей. Картинка нашего с сыном будничного утра была нарисована на цветном, веселом фоне.
На спине по рюкзаку, их размеры обратно пропорциональны нашему росту. Мы вместе шагнули из нашего разноцветного в будничное рабочее утро, но какого оно будет цвета, зависело только от нас.
Мое утро набирало обороты.
Здесь уже без очков нельзя. Часы, номера маршруток, остановки – все требовало зрения. Но далеко не все хотелось видеть, да и слышать. В маршрутке снимаю очки – разоружаю зрение, слух заполняю музыкой – продолжаю расцвечивать фон.
На таком фоне хорошо думается: «За окном бегут остановки с людьми. Вместе с такими буднями проносится жизнь, день за днем. Можно проживать серую жизнь, а можно ее самому расцвечивать, также день за днем. Моя женская составляющая любви находится в командировке, выходит на связь порционно и лимитировано. Зато сколько ссор не сыграно, размолвок не «размолвлено», обид не пережито. А хорошее и счастливое наверстаем. Зато с материнской составляющей любви переизбыток, хочется даже самой откомандировать себя куда-то. Откладываю воспитание, вернее воспитываю только примером, без комментариев, без кнута, сплошными пряниками, как бы не перекормить, до тошноты, как у учителей от него. Надо сегодня окунуться в реальность, позвонить учителю. Услышать другую, противоположную характеристику версии сына: «все нормально», которой так хочется верить. Мое материнское сердце имеет слабое зрение – высокую степень близорукости, потому что ослаблено любовью и не имеет характера. Легко верит. И все хочет разукрасить детство. Вот уже и билеты в цирк на выходные выбрала. Похоже, не стоит сегодня звонить учителю. А то цирк придется заменять на трудотерапию. Похожу еще без очков».
На работе монотонность и скуку разбавляю кофейком вприкуску с Риткиными жалобами на жизнь, которые чередую с Викиными пересказами ее романтических историй. Что-то типа:
— Ты знаешь…?
— А он что? А она что? А ты что? Да ты что!
Под такие истории хотелось щелкать семечки, чтоб совсем не заскучать.
На перерыве забронировала билеты в цирк, похоже, что мне этого самой очень хотелось. Все остальное время было заполнено рабочим бытом. К концу дня в глазах посерело. Все чаще выбегала в чайную комнату. Но уже хотелось послушать свои мысли и ощущения. Почему-то в душе проснулась тревога, зашевелилась и начала плотно заполнять пространство души.
Тревога привела с собой мысли, те, которые отягощают: «Ну что, так и будешь делать вид, что все нормально, что жизнь – это сплошная игра, что хорошее нарастет, а плохое само отвалится? Ты, конечно, можешь сейчас заглушить музыкой свое сознание, серые мысли, убежать от них, от себя, но ты убежишь от сына! Цирк, игра – это праздник, но жизнь должна иметь будни. Их можно сделать светлыми, даже прозрачными, но главное – ясными. Цветного не должно быть много, а иногда, порционно. Жизнь в буднях труднее, а ты просто бежишь от трудностей».
В чайную комнату зашла Марина. Она всегда молчаливая и печальная, не как Ритка, выставляющая напоказ надуманные страдания, а искренне. Никто не лез к ней в душу, в которой жило что-то по-настоящему тяжелое. Я держалась от нее в стороне, как от всего серого. Ничего не знала, да и не хотела знать.
— Марина, ты чай обычно или кофе? Не помню.
Ответа не было, был всхлип и вздох, приглушенный, сдерживаемый.
— Марина, я тебе чай сделала. Вот. Сахара побольше положила. Сладкое помогает, хотя бы временно.
— Спасибо. За то, что вовремя….Все должно быть вовремя. Особенно с детьми. Кто бы мне это посоветовал пару лет назад, может и не расхлебывала бы я теперь свое, когда-то такое удобное, равнодушие.
— Можешь объяснить?
— Да как это объяснить. Пока маленький – мультики, игрушки и свобода от воспитания. Взрослому – опять игрушки, только взрослые, и опять свобода. А потом… Взрослые желания ложатся на детское не повзрослевшее сознание, на свободу от ответственности, от желания любить кого-то кроме себя. Теперь у нас полная свобода друг от друга, никто никому ничего не должен, никто никому не нужен. Как-то так…
Марина замолчала. Мне захотелось…. Нет, не отозваться на рефлекс страуса – включить музыку и спрятаться от чужой боли и своей тревоги.
— Спасибо, Марина. Я запомню твои слова: «Все должно быть вовремя». Похоже, что они ко мне пришли очень вовремя.
Вот тебе и чай, а вместо заварки – крепкий совет, крепкий, потому что подкрепленный болью. А вместо сахара – ведь не у меня же, пока не у меня.
На столе стояла моя чашка с густым, завлекающим ароматом кофейной ванили, напитком. Ароматами тоже легко «разноцветить» жизнь, вернее, «разновкусить». Но мне захотелось задержаться в состоянии равновесия, однообразия, близкого к состоянию серости. Хорошо думать, когда остановился, замер в молчании даже собственных мыслей. Надо замереть на этой мысли: «все должно быть вовремя». Все-таки детство не должно состоять из одних праздников. Они должны быть заработаны старанием, учебой, трудом. Ведь детство – упрощенная проекция будущей жизни. Той жизни, в которой много ответственности, самостоятельности. А я сына не приучаю к правде жизни.
Тревога породила мысли, а когда думаешь – успокаиваешься.
Мозг – серое вещество, а эмоции – краски жизни. Всегда ярко разукрашенная эмоциями жизнь – не разумная, порой даже бессмысленная. А серое в жизни – это не скука, а спокойствие, осмысленность.
Моя материнская любовь не может, не должна быть близорукой. Это сродни равнодушию.
Я решительно сняла бронь с билетов в цирк, значит, я сняла бронь с ярких разноцветных выходных, полных впечатлений, но не содержания.
Делаю глубокий вдох. Поправляю очки. Набираю номер телефона учительницы…
Автор: Юлия Ивушкина
