Она шла по заснеженной тропинке то ли леса, то ли парка. Ей повезло жить рядом с лесным парком или парковым лесом, кому как нравится.
Она любила укрывать свои мысли и чувства в безлюдных уголках природного «безмятежья». Она и сама начинала себя чувствовать свободно и безмятежно, уходя по лесным тропинкам в царство гармонии и простоты, от себя, от своих желаний.
Было немноголюдно, навстречу попадались только мамочки с невидимыми детьми, которые по-зимнему сладко спали в колясках, и снеговики вдоль тропинки, все с одинаковыми шишечными носами и глазами. Ей казалось, что они и есть те самые лешие, которые только зимой становятся видимыми, и что шишечные глаза повсюду следят за ней, а может, не следят, а подсматривают, или скорее присматривают, по-доброму, заботливо, но с хитринкой: «Посмотрим, дескать, зачем снег на тропинках утаптываешь, то ли от кого хоронишься, то ли от себя уйти норовишь. От чужих защиту дадим, от самой себя – не поможем, сама справляйся».
На таких тропинках все ясно и понятно: ни крутых поворотов, ни тупиков, все время идешь вперед, а главное, чувствуешь спокойствие, потому что впереди все обозримо, а позади видно, сколько уже пройдено. Жизнь по таким тропинкам не водит. По жизни продвигаешься как будто с закрытыми глазами или даже думаешь, что продвигаешься, а оказываешься на том же самом месте. Но это сможешь понять, если сумеешь вовремя оглянуться.
Она вот долго топталась на одном месте, не оглядывалась. Как застывшая или замороженная. И была у ее замороженного состояния точка отсчета, когда она превратилась в Кая.
Точка отсчета начала ее замороженного состояния лежала на пересечении двух лет – на праздновании Нового года…
…Студенческий Новый год двухлетней давности, шумный, яркий, разудалый, с масками и нарядами, каждый волен быть таким, каков есть, никто ничего не запрещает, но и не заставляет. Она – в наряде нечистой силы и с внутренним ощущением себя принцессой, потому что нравится многим и знает об этом, да никто этого и не скрывает. Сплошной флирт, шутливый и ни к чему не обязывающий. Атмосфера всеобщего заигрывания и потребности нравится, всем и каждому, главное – себе. Но тут что-то в атмосфере поменялось, появилось напряжение, как будто воздух уплотнился, не везде, только в одном участке воздушного пространства, и на нем сфокусировался весь поток комнатного освещения и всеобщего внимания, особенно женского.
Сам Влад Измайлов был источником появившегося напряжения, направленного света, женского внимания и ее растерянности. Многие перестали быть собой, почти все девчонки стали ярче, заметнее, громче, почти все ребята оказались в тени, вне участка сфокусированного света, стали незаметнее. Лишь некоторые остались прежними. Она вместе с ребятами захотела укрыться в тени. Там не было слышно громких толчков ее сердца, которое принялось отстукивать «степ» с множеством ударов в секунду. Танцевальный степ – чередование движений: носок, пятка, носок. Ее сердце танцевало степ по-своему: левый желудочек, клапан, правый желудочек, и наоборот, дыхание перехватило.
Это был тот самый Влад, которого хватило на год учебы, а дальше…, никто точно не знал, что дальше, по слухам: перевод в столичный вуз. Но только по слухам, потому что он ни с кем не делился своей жизнью. Он из тех, кто всегда в центре, кто принадлежит всем и никому, а значит только себе. За его внимание все соревновались. Она же была в стороне. Это, наверно, его и зацепило. Однажды, в шутку или всерьез, в конце его единственного учебного года, на прощальном пикнике, он сказал ей: «Я к тебе вернусь». При всех, не наедине. Всех призвал в свидетели и потребовал обеспечить ее спокойствие. В шутку, напоказ, в виде спектакля. Но девчонки заревновали ее не в шутку. Разыграл и уехал. Ее поддразнивали, также в шутку пугали приближающихся ухажеров. Спустя время шутка перестала быть смешной и надоела. Ей почему-то не было смешно с самого начала.
И вот сейчас она поняла причину, сердце все объяснило. Оно ей станцевало о том, что она верила и ждала возвращения Влада. Не просто его возвращения, а к ней. Он и направился к ней, выхватил ее взглядом из тени.
— Ну, здравствуй, я вернулся к тебе. Как ты тут без меня? Не обижали?
Говорил уверенно, не сомневаясь ни в ее ответе, ни в ее готовности отвечать. Он все делал уверенно, обнял, наклонился, заглянул в глаза, с хитринкой, с усмешкой заглянул.
«Слишком уверенно, – подумала она, – потому что играет. Он играет, а мое сердце танцует. А надо не прекращать играть, только тогда на равных».
— Ну, и где тебя носило, спрашивается в задачнике?
— Не важно, где носило, важно, куда вынесло. К тебе.
«Нет, не переиграть мне его. Сил нет играть, так бы на шею и бросилась, да еще и с разбегу, да под звуки сердечного степа. Пора сдаваться».
Она и сдалась. Чуть позже. Когда он ее увел, от всех и у всех на глазах, под прицелом ревнивых взглядов девчонок, так и царапали эти взгляды ей спину. Степ перешел в какой-то бешеный «рок-н-ролл». И когда уже на улице он притянул ее к себе, и в ее глаза заглянула мужская нежность, она не выдержала и зажмурилась. Тогда ее сердце замерло как будто в ожидании взмаха дирижерской палочки, а потом рванулось, закружило ее голову, сбило дыхание, с ног хоть не сбило, устояла. Целовались они уже под танго, похоже, сердце не только танцевало, а пело, страстное танго, что-то типа: «Любовь на бис, на виду улыбнись сейчас и поклонись на виду любопытных глаз»…. В этой песне было все: интрига, счастье, слезы, любовь, страсть. Ей и хотелось всего, сердце разрешало, оно даже задавало ритм, распаляло.
А потом был бал. Новогодний бал. Он и забрал ее, чтоб отвезти на бал. И платье ждало в машине, по его вкусу, а ей тогда было все по вкусу – его глаза, его губы, его дыхание, его слова. Она иногда закрывала глаза, даже зажмуривалась, чтобы перевести дыхание.
Это не был Венский бал, и в его дресс-код не входили длинные перчатки, драгоценности и фрак на спутнике. Но это для других. Для нее же это был самый настоящий бал, как у Золушки. Они не танцевали традиционный полонез и венский вальс. Но они танцевали – и для нее это было главное.
Потом был бой часов – 12 секунд, торжественно впускающих новое время, новые надежды и мечты, иногда совсем новую жизнь. Ей и казалось, что она шагнула в новую жизнь, или что за эти 12 торжественных секунд в ее жизнь вошло волшебство и осталось там навсегда. Она ничего не загадывала, что можно еще загадывать, когда твоя жизнь вдруг доверху наполнилась волшебством. А загадать, чтобы оно не исчезло, ей и в голову не приходило, Она верила в его бесконечность.
Она потеряла и туфельку, даже две, и платье, и саму себя. Это уже было после бала, в номере гостиницы.
Золушка после потери одной туфельки стала женой принца. Она не стала. Она его после этой новогодней ночи и следующего дня больше не видела.
Поздним утром, а утро первого января не может быть не поздним, он отвез ее к родительскому дому, где ее ждали со студенческой новогодней вечеринки, и попрощался с повелением – «жди».
— А разве я уже не дождалась? Чего молчишь и хитро смотришь? Я думала, мы уже не играем, у нас все по-настоящему. Сколько ждать и что ждать?
— Праздник жди. И меня как праздник, как Новый год. Новый год каждый раз возвращается совершенно новым праздником. И я вернусь так же.
— Ты уже говорил «вернусь».
— Я говорил, что вернусь к тебе, а теперь я вернусь за тобой.
— А что мне делать, пока я буду ждать?
— То, что ты собиралась делать, как если бы меня не было.
— Но я уже, наверно, не смогу, «как если бы тебя не было»…
…Потом она жила, от Нового года до Нового года, точнее ждала. Только один день в каждом прожитом году ее интересовал. И так два года, как два дня. Самых трудных и мучительно долгих два дня.
Жизнь превратилась в ожидание.
Ожидание – состояние невесомости, когда не чувствуешь своей тяжести, своего существования, не чувствуешь никаких желаний, ничего. Когда жизнь превращается в ожидание, душа замораживается для всего остального.
Замороженная душа, замороженные желания. Это внутри.
Не проходящее чувство холода. Она постоянно мерзла от того, что замерзло внутри, от собственного внутреннего равнодушия.
Ей не хватало тепла. Она искала хотя бы внешнего тепла: кутала себя в теплые вещи, одевалась в теплые цвета.
Ей казалось, что теплое – неравнодушное.
И только сегодня впервые смогла оглянуться. На себя, на эти два года длиною в два дня. Смогла увидеть их пустоту, их «непрожитость», даже отсутствие, а точнее «полное отсутствие всякого присутствия». Или они – эти два года – отсутствовали в ее жизни, или она в них не присутствовала, выпала в какое-то безвременье.
Тропинка уводила вперед. Чтобы вернуться и пройти по ней заново, нужно развернуться назад. Жизнь назад не развернешь, только в памяти ты можешь повторить этот путь, не наяву. Надо идти по жизни, глядя вперед, не разворачиваясь к прошлому, разве что иногда ненадолго оглядываясь.
Пришло время размораживаться, только постепенно, не сразу, чтобы было не сильно больно. Главное, что почувствовала, поняла, когда оглянулась, значит, не все чувства замерли в ожидании.
И еще она поняла, что ей обязательно надо иногда оглядываться. Ведь в ее жизни был Новогодний бал, как в чьей-то жизни – миллион алых роз. Пусть один раз, пока один раз, но он был в ее жизни. И это не просто воспоминание, это точка отсчета, только уже не для замораживания, а для взлета, стремления к своему счастью, к своей мечте.
И надо не просто ждать, а идти навстречу своему новому счастью. Оно есть, оно где-то там, впереди.
Правда, пока на пути повстречался только еще один снеговик. Ей захотелось рассмотреть его поближе. Она дорисовала ему снежную улыбку и украсила рядком пуговиц из шишек.
— С такой улыбкой тебе грустно не будет.
Ей показалось, что снеговик хитро подмигнул своим шишечным глазом, хитро и одобрительно.
